[Муравьев-Апостол М. И.?] Рассказы о декабристах, записанные неизвестным лицом / Публ., [предисл.] и примеч. В. М. Боковой

165

Публикация осуществлена по рукописи 1880-х годов, хранящейся в РГАЛИ (Ф. 1345. Оп. I. Д. 622). Скорее всего рассказчиком был Матвей Иванович Муравьев-Апостол (1793—1886), один из немногих декабристов, переживших 1882 г. (наиболее позднюю дату в тексте). Муравьев-Апостол был близко знаком с большинством упоминаемых лиц: Г. С. Батеньковым, кн. Е. П. Оболенским, кн. С. П. Трубецким, П. Н. Свистуновым, И. И. Пущиным, а также с М. С. Луниным (в 1819 г., находясь на юге России, он и сам мог быть свидетелем описываемого эпизода).

В пользу нашего предположения говорит и тот факт, что рассказ о братьях Муравьевых-Апостолах наиболее подробен в тексте и до известной степени перекликается с опубликованными мемуарами М. И. Муравьева-Апостола, а повествование о событиях на Сенатской площади, в которых Матвей Иванович не участвовал, изобилует наибольшим числом ошибок, какие легко могли возникнуть, если знать о происшедшем понаслышке.

***

Гаврило Степанович Батеньков, сын офицера, служившего в Сибири, воспитывался во 2-м кадетском корпусе¹, выпущен в артиллерию. В 1814 году, на походе во Францию, командовал в одном сражении двумя орудиями и, окруженный многочисленным французским отрядом, защищался отчаянно, не хотел сдаваться и пал со всею своею командою. Французы, убирая мертвые тела, нашли его с признаками жизни, вылечили и вскоре разменяли. По возвращении в Россию,

его приняли в ведомство путей сообщения, как хорошего математика. Он принялся за дело усердно и быстро приобрел славу умного, знающего и полезного человека. Его командировали в Иркутск по части путей сообщения. В 1816 г. происходила ревизия Сибири. Сперанский² был послан туда для исследования злоупотреблений и очутился там, как в лесу. В числе представляющихся ему лиц он заметил инженера-капитана путей сообщения, явившегося к нему с прочими чиновниками Иркутской губернии. Молодой человек говорил свободно, умно, без раболепства и выказал совершенное знание тамошнего края и лиц. Сперанский взял его в свою канцелярию и остался им доволен. Батеньков понял дело в совершенстве и сделался правой рукою Сперанского. Он написал много проектов и в том числе замечательный устав о ссыльных.

По возвращении Сперанского в Петербург и по представлении им донесений и списков в государственный совет, все знающие люди изумились скорой тщательной их обработке. Гр. Аракчеев, искавший людей способных, спрашивал у Сперанского, кто помогал ему? Сперанский назвал Батенькова и, по просьбе Аракчеева, предложил ему вступить в службу по военным поселениям³. Батеньков согласился с тем, чтоб ему вместо чинов и крестов давали 10 т<ысяч> р<ублей> ассигнациями жалования. Он работал усердно и неутомимо. Аракчеев был им вполне доволен, называл его «мой математик», но мало-помалу охладел к нему, стал им пренебрегать, обременил работою, не давая никакого поощрения. Батеньков жил в Петерб<урге> у Сперанского (в доме Армянской церкви). Ему, как он говорил, надоело служить у гадины Аракчеева. Он собирался выходить в отставку, чтоб посвятить себя наукам, заняв где-нибудь место профессора математики. Его завербовал в Т<айное> О<бщество> Рылеев. Батеньков не был у него ни на сходбищах, ни на совещаниях 12 декабря⁴, участвуя в нем только по названию, т. е. был совершенно невиновен. Но его арестовали и приговорили к вечной каторжной работе. Но наказали бесчеловечнее: 2 года продержали в крепости Швартгольм, потом 18 лет в каземате Петропавловской крепости. Говорят, что его там забыли. Он числился номером, а не именем. Его опасались ссылать в Сибирь, как уроженца и человека, бывшего правой рукой Сперанского. Комендант И. Н. Скобелев⁵, простой русский человек, выслужившийся из солдат, в 1841 году, узнавши, что Батеньков 20 лет сидит в четырех стенах, без огня, без бумаги, без книг и без человеческого голоса, умилился его страданиям, терпению, сохранению рассудка и веры в Бога, поклонился ему в ноги, говоря, что поклоняется его страданиям. Он напомнил государю о забытом всеми Батенькове. Тогда ему дали газеты и вскоре отослали на жительство в Томскую губернию⁶. Тут он навестил ялуторовцев. В 1856 году он был возвращен вместе с прочими декабристами по милостивому манифесту Александра II, и поселился в Калуге, где и скончался 29 октября 1865 года⁷.

Батеньков относился сердечно к молодежи, называя внуками или малолетними. Он сохранил веселость характера, оригинальное вполне русское остроумие. После 20-летнего заключения в крепостном уединении и безмолвии он любил поговорить и пользовался всяким предлогом, чтобы попутешествовать.

В Калуге он сблизился с Е. П. Оболенским⁸. В Твери Батеньков всегда проводил по нескольку дней у М. И. Муравьева-Апостола. Он говорил, что его особенно влечет к нему, как к родному человеку.

Каховский⁹ был смоленский помещик, проигравшись и разорившись в пух, он приехал в Петербург в надежде жениться на богатой невесте; дело это ему не

удалось. Он застрелился бы, потому что любил пожить во всю мочь. Но случайно познакомившись с Рылеевым, он безусловно предался ему и Т<айному> О<бществу>. Рылеев с товарищами содержали его в Петербурге на свой счет.

Неустрашимого героя Милорадовича¹⁰ щадили вражьи пули. В России только поляк Каховский¹¹ мог хладнокровно убить нашего героя, любимого солдатами. В записках бар<она> А. Е. Розена¹² в извинение Каховского сказано: «Пули Каховского и еще других солдат ранили смертельно Милорадовича»¹³. Затем для большего удостоверения повторяет: «Пули Каховского и нескольких солдат ранили смертельно командира л<ейб>-г<вардии> Гренадерского полка полковника Стюрлера»¹⁴. — Солдаты не звери, не могли травить мирно увещевавших людей. Розен не был 14 дек<абря> близ самых действий на площади¹⁵. Он был принят в общество только за 2—3 дня до 14-го*.

Рылеев не явился на площадь, чтоб не быть свидетелем пролития невинной крови¹⁶. Все они понимали, что ни князь С. П. Трубецкой¹⁷, ни Е. П. Оболенский не годились в распорядители восстания по своей неловкости и бесхарактерности. Все понимали, что ничего из этого не выйдет, поэтому все эти убийства были бесцельны. Большая часть декабристов радовалась неудаче 14 декабря, которая <удача> повела бы к бесконечной резне, возобновив Пугачевщину.

Барон Розен упоминает в своих записках, что многие из них, как и их родные, с горечью говаривали: «Ce sont nos amis du quatorze**, которые удружили нам ссылкою».

Сначала Сергей Иванович Муравьев-Апостол постоянно вышучивал Михаила Павловича Бестужева-Рюмина в своем офицерском кружке, как неосновательного, слабохарактерного юношу. Эта забава очень не нравилась Матвею Ивановичу. Он наконец начал выговаривать брату, что не с его добрым сердцем злоупотреблять детскою привязанностию молодого человека, если и бесхарактерного, еще неустановившегося, но все-таки человека не без известных дарований. Сергей Иванович с благодарностью обнял своего старшего брата, который во многом его сдерживал. После этого он уже стал относиться к Бестужеву-Рюмину сердечно, по-дружески, и впоследствии принял членом Т<айного> О<бщества>. Польщенный приятной переменой обхождения своего кумира, восторженный юноша привязался к Сергею Ивановичу до безумия, безусловно верил в непогрешимость его действий и в полный успех всякого его предприятия. Исполняя его поручения точно, быстро и осмысленно, он выказывал перед ним свою неутомимую деятельность и развернул все свои способности, которые до сближения с ним ни к чему не применялись. Бестужев-Рюмин не ожидал крушения. В 22 года¹⁹ ему не хотелось умирать, тяжело было идти на виселицу. Он, рыдая, еле волочил ноги, его принуждены были поддерживать. Сергей Иванович на пути просил у

него прощения в том, что погубил его, и не переставал ободрять своего юного друга, так как все кончено бесповоротно; еще накануне казни, через стену, он утешал его разговорами о Спасителе и о бессмертии души.

Николай Васильевич Басаргин²⁰, человек замечательного ума, говорил о юном Бестужеве-Рюмине, которого хорошо знал: «Пламенное воображение, сердце превосходное, но голова не совсем в порядке».

Так преждевременно прекратилась жизнь юного человека, который при великодушном помиловании и добром слове государя послужил бы ему и отечеству с той же горячею преданностию, как и все без суда помилованные Муравьевы²¹ и прочие члены Т<айного> О<бщества>. — Бестужев-Рюмин плохо говорил по-русски, для допросов и письменных показаний он потребовал лексикон.

Николай Павлович²² после продолжительного разговора с С. И. Муравьевым-Апостолом приказал передать его отцу, что он должен гордиться таким сыном, как Сергей Иванович. Как честный человек, Николай I оценил его высокие качества ума и сердца, но как государь — повесил.

Сергей Иванович имел громадное нравственное влияние на людей. Напр<имер>, протоиерей Казанского собора Петр Николаевич Мысловский²³, часто посещавший заключенных, долго беседовавший с ними и напутствовавший их на казнь, говорил многим: «Когда я вхожу в каземат Сергея Ивановича, то мною овладевает такое же чувство благоговения, как при вступлении в алтарь перед Божественною службою. Меня умиляет в нем непоколебимость веры в Бога, сердце преисполненное любви к Спасителю и к ближнему, чистота его помышлений и великое спокойствие в ожидании скорого перехода от земной жизни в вечную»²⁴. Напутствуя его на казнь, он сказал ему: «Смотря теперь на вас, Сергей Иванович, можно подумать, что я веду вас в церковь под венец».

Осенью 1825 года кн. Сергей Петрович Трубецкой, дежурный штаб-офицер при 4-м пехотном корпусе, получил отпуск. Сергей Иванович нарочно приезжал в Киев, чтобы просить отъезжающего в С.-Петербург, чтоб он всеми силами воспрепятствовал там всякой попытке к восстанию, предвидя лишь напрасные жертвы. Может быть, вследствие этой просьбы князь не явился 14-го декабря на площадь к выполнению назначенной ему роли руководителя, вовсе ему не свойственной. Как недеятельная сила, он, вероятно, и не пытался остановить безумный опыт восстания в уверенности, что его никто слушать не будет.

Между тем Сергей Иванович, уже узнавши о совершившемся прискорбном событии 14 декабря, сам счел себя вынужденным поднять Черниговский полк (в 1820 году, при распределении целого полка по всем полкам армии, он был переведен из л<ейб>-г<вардии> Семеновского в Черниговский пехотный полк подполковником) близ Белой Церкви вследствие того, что прибывшие из Василькова ротные командиры нарушили закон военного повиновения: из преданности и любви к нему они освободили его со старшим его братом, арестованных командиром полка, взяточником Гебелем²⁵, который, забыв, что не пользуется уважением офицеров и солдат, вздумал грубо обращаться с арестованными. Они прибили Гебеля, когда он вышел в сени, а Сергей Иванович остался с братом в комнате.

Матвей Иванович, часто навещавший брата (он в 1821 году вышел в отставку подполковником из Полтавского пехотного полка, в который был переведен тоже вследствие истории Семеновского полка, где он прежде служил), недавно

прибыл из Хомутца, имения их отца, Миргород<ского> уезда, советовал брату в сем мирно положиться на волю Государя, неотступно уговаривал его от бесполезного восстания, умолял пощадить солдат, юного священника²⁶ (уже возвратившись в Васильков), которого заставляли после молебна читать солдатам наскоро составленные объяснения причин и цели восстания²⁷. Сергей Иванович колебался. Товарищи-сослуживцы так или иначе должны были пострадать за него, поэтому желали восстания и нетерпеливо ждали его решения. Товарищество взяло верх над чувством сострадания к солдатам, к священнику и над горячей любовью к брату. После молебствия, когда они готовились выступать из Василькова, к довершению несчастия, подъехала почтовая тройка, и Ипполит Иванович, меньшой из братьев Муравьевых-Апостолов, бросился в их объятия (не принадлежал к Т<айному> О<бществу> и ничего о нем не слышал от братьев)²⁸. Он только что блистательно выдержал экзамен в школе колонновожатых, был произведен в офицеры Генерального Штаба, определен во вторую армию и ехал к своему назначению в Тульчин. Его поразило, что такое приятное семейное событие и неожиданное свидание с братьями вместо радости смутило и опечалило их. Они даже просили его без разговоров и расспросов безостановочно продолжать свой путь. Но Иппол<ит> Иванович добился причины такой странности, после чего он не захотел оставлять их в опасности, твердо решившись погибнуть вместе с ними: так велика была дружба, связывающая братьев Мурав<ьевых>-Апост<олов>.

Полк двинулся, и 3 января 1826 г. снялся с последнего привала. Кавалерийский отряд с конно-артиллерийскою ротою загораживал им путь в Трилесы. Они все подвигались вперед. Сначала в них стреляли холостыми зарядами. Но когда открылась пальба картечью и пало несколько человек убитыми и ранеными, тогда Сер<гей> Иван<ович>, желая спасти свою команду, приказал поставить ружья в козлы и просил у солдат прощения за то, что обманул их несбыточными надеждами. Артиллеристам он махал платком, чтоб прекратили пальбу, и тут же упал раненым картечью в висок. Иппол<иту> Ивановичу представилось, что брат убит наповал, он с отчаяния сейчас же застрелился из пистолета.

Рассказ о восстании Черниговского полка под заглавием «Из воспоминаний М. И. Муравьева-Апостола», по просьбе П. И. Бартенева, был продиктован Матвеем Ивановичем и напечатан в «Русском архиве» в 1871 г.

Кажется, в 1882 была напечатана в «Русском» же «Архиве» статья Ивана Ивановича Горбачевского²⁹, в которой он, с чьих-то слов, говоря о восстании Черниговского полка 1825 г. (не был ни участником, ни зрителем, ни близким к братьям Мур<авьевым>-Апос<толам>, а Матвея Ивановича, вышедшего в отставку в 1821 г., он вовсе не знал), с желчью относится к Матвею Ивановичу, выставляя его жалким человеком, который будто бы единственно из трусости колебал решимость брата, отговаривая его от этого восстания. Эти нападки со стороны Горбачевского естественны: он был до 14 дек<абря> ничто, а получив название декабриста, превратился в нечто, поэтому счел необходимость войти в соответственную роль ярого революционера и втянулся в нее.

Горбачевский, подпоручик 8-й артил<лерийской> бриг<ады>, был осужден по второму разряду, по окончании работ за Байкалом, на чугуноплавильном Петровском заводе, прижился там на поселении, имея от правительства надел земли. Как человек бедный и не имевший близких родных, он не воспользовался милостивым манифестом Александра II, чтобы возвратиться в

Россию. Горбачевский полюбил свою вторую родину и скончался в Петропавловском заводе в 1869 г.

Говорили, что Павел Иванович Пестель и Никита Михайлович Муравьев³⁰, как люди честолюбивые, уже разъединялись, каждый приобретая исключительно своих приверженцев, так что впоследствии две сильные партии могли, при известных обстоятельствах, истребить друг друга из-за преобладания власти.

Михаил Сергеевич Лунин³¹ был изранен в бесчисленных дуэлях. Ощущение опасности было необходимейшей потребностью его жизни; он жадно искал случая для вызова, если таковой долго не попадался, то он, как бы нечаянно, толкал на улицах кого-нибудь из незнакомых ему людей, уверяя, будто бы ему наступили на ногу; когда ему доказывали противное, тогда он вызывал на дуэль за обвинение во лжи.

Однажды в Одессе в 1819 г. он беседовал на балконе третьего этажа с известной тогда красавицей Валесской. Разговор шел об исчезновении в мужчинах рыцарства. Валесская приводила в пример, что теперь уже ни один из них не бросится с балкона по приказанию своей красавицы.

Лунин был равнодушен к Валесской, но не мог отказаться от ощущения некоторой опасности. Он смело и ловко бросился с балкона и благополучно достиг земли, так как тогда улицы были не мощены. Все это не мешало ему быть в сожительстве добрым, милым товарищем, а в обществе веселым, остроумным, любезным человеком.

Своими, с известной окраской, письмами к сестре³², пересылаемыми через III отделение, и распространением рукописей он сам напросился на заточение в Акатую и даже был этому рад, жил там прехладнокровно и, как в гостиной, острил с посетителями. Его привезли в Акатуй 27 марта 1841 г. — В четверг на Страстной неделе С. Г. Волконский виделся с ним и писал И. И. Пущину³³ в Ялуторовск, что Лунин сохраняет свою обычную веселость. 30 декабря 1845 г., в воскресенье, сторож, прислуживавший Миха<илу> Серг<еевичу>, взошедши к нему в комнату, нашел его мертвым. Он был накануне в бане и после этого чувствовал себя хорошо. Он скончался от апоплексического удара.

Лунин перешел в католичество, будучи в Варшаве учеником и приверженцем известного Мейстера³⁴. Небольшая часть его келии в Акатуе была отделена завесою, за ней стояло большое распятие, присланное из Рима, где оно было освящено папою. Мих<аил> Серг<еевич> был религиозен без ханжества.

Въезжая в Сибирь, он говорил: «C’est ici que notre vie commence»*. Действительно, положение декабристов в Сибири было вне обыденной пошлости. Сильные духом могли сосредоточиться в себе, чтоб переработать, перевоспитать себя. Но Лунин оставался неизменным, был собой доволен. Сильные духом могли одобрять, поддерживать своих слабых собратий и благотворно влиять на окружающую их среду, смягчить своею гуманностью ее дикие нравы.

Такие люди, как Лунин, родятся и умирают революционерами. Они даже могут любить революцию бесцельно, только для революции, за что и где бы она не разыгралась, как Михайло Бакунин³⁵. Это даровитые натуры, но душевно больные люди.